В первых летах детства блаженный Августин обнаруживал удивительную понятливость и остроту ума; и религиозное чувство было в нем живо и светло, так что, заболевши, однажды, нечаянно, он сам просил немедленного крещения, и благочестивая мать его приготовила уже все для совершения таинства; но опасность миновала, и таинство было отложено до позднейшего времени. При редких дарованиях, юный Августин неохотно, однако же, принимался за учение и чувствовал какое-то отвращение от школьных занятий.

Наконец, его отправили в Карфаген. Там, с успехами в науках, он еще более успевал развивать свои страсти; театр сделался любимым местом его удовольствий; а обольщение – мнимою потребностью души и сердца. "У меня был, – говорит он, – внутренний глад пищи духовной, но я алкал не тем гладом, ибо искал не пищи нетленной". Он думал насытиться благами ближайшими. Но, опытом изведав их пустоту, он стал искать мудрости. Случайно прочитав творение Цицерона "Гортензий", в котором заключалось убеждение к любомудрию, он почувствовал отвращение от прежних пустых занятий и с жаром приступил к новому предмету своей любознательности. К большому огорчению, он не встречал в книге своей имени Иисуса Христа, которое научился любить с самого раннего детства, под руководством благочестивой матери своей. Вот почему он немедленно обратился к чтению св. писания. Но, не умея проникать в глубину его смысла, он не находил в нем удовлетворительной пищи уму своему: Цицерон был так изящен, красноречив, а писание говорило так просто, положительно и, казалось ему, даже грубо. Жажда истины, не познанной в источнике ее, заставила Августина обратиться к философам. "Эти тщеславные люди, – воспоминает он, – только распевали о философии и говорили: истина, истина, апроповедовали одну ложь. О, истина, истина! Как искренно стремился к тебе дух мой всякий раз, когда они толковали о тебе, на словах или в огромных книгах!" Блаженный Августин разумеет здесь манихеев, которые увлекли его тогда в свою ересь. Итак, Августин, ища истины, впал в грубые заблуждения и сделался ревностным манихеем.

Окончив курс воспитания своего, Августин возвратился в Тагаст и там начал учиться грамматике, потом риторике. Мало-помалу стали представляться случаи, пробуждавшие его от усыпления в ереси. Между многими друзьями его был один опытный и престарелый врач, который хорошо знал науки естественные и любил рассуждать с Августином о разных предметах; однажды коснулись они астрологии, которая так нравилась последователю Манеса, потому что книги Манихейские наполнены были бесконечными баснями о небе и звездах, о солнце и луне и пр. Ученый натуралист отечески стал убеждать молодого друга своего отвергнуть басни обманщиков и не тратить времени на такие занятия, пустоту которых он лучше всякого изведал собственным опытом. Августин не доверял таким предостережениям, но невольно охладевал к фантастическому мистицизму. Далее, один из друзей-сверстников его, им же увлеченный в манихейство, опасно заболел и был крещен в состоянии беспамятства; но когда пришел в сознание и услышал насмешки друга над такого рода крещением, то с негодованием прервал его шутки и с благоговением заговорил о спасительном таинстве; пораженный удивлением Августин оставил спор до времени выздоровления больного, но друг его не выздоровел и умер с самою искреннею верою в православную Церковь. Случай этот был весьма горестным для Августина и заставлял его размышлять о многом. И сам он, читая философов, любил сравнивать их учение с своим (манихейским), и первое казалось ему во многих отношениях лучше последнего.

Но вот со дня на день ожидали в Карфаген епископа манихейского, Фауста, который славился особенною мудростью и ученостью между своими единопоследователями. Никто не желал так видеть его и беседовать с ним, как Августин; многое, многое имел он предложить такому мужу, от которого ожидал многого. Наконец, Фауст приехал, и Августин поспешил явиться к нему. Что же? Он нашел его ниже себя по познаниям: еретик имел природный дар, говорил приятно и увлекательно, но оказался почти без всякого образования, так что сам должен сознаться в невежестве своем. Тогда открылось. что учение Манеса, облеченное в такую таинственность, увлекало только людей легковерных, между которыми не было ни одного здравого мыслителя. Собеседники Фауста, старавшиеся поправить дело, высказывали еще яснее свое невежество и нелепость признаваемого ими учения. С этой поры Августин начал питать сильное и сознательное недоверие к манихейству, в душе он уже не был манихеем.

Немного спустя после этого он решился отправиться в Рим, и уехал туда тайно от матери, не хотевшей расставаться с сыном. К этому путешествию располагали Августина некоторые житейские расчеты, а не желание и надежда обрести истину. В Риме он остановился у одного манихея, но по духу не был ему единоверным. Ум Августина стал теряться в недоумениях, без упования найти что-нибудь положительно-истинное и неизменно твердое. О Церкви православной, по сильному против нее предубеждению, он не хотел и думать. В таком состоянии духа был он в Риме, когда представился ему случай отправиться в Медиолан, откуда пришли тогда посланные с прошением к префекту римскому указать им хорошего наставника в красноречии для Медиолана. Желая избавиться от учеников римских, не благодарных своему учителю, Августин спешил воспользоваться случаем и лично объявить свое желание префекту. В Медиолане должно было совершиться обращение к истинной вере Августина, но он отправлялся туда, нисколько не думая об этом. Думала и молилась и плакала за него покинутая мать его, у которой надежда на обращение сына благодатию Божиею сделалась единственной отрадою, утешением, жизнью!

В Медиолане святительствовал тогда св. Амвросий; тот пастырь, которому суждено было присоединить заблудшуюся овцу к стаду Христову. "Ты вел меня к нему, Боже мой, – исповедуется Августин, – без моего сознания, для того, чтобы он принял меня к Тебе с моим сознанием". Отечески принял его на первый раз великий святитель и тем внушил к себе любовь и доверенность Августина. Скоро стал Августин слушать поучения Амвросия, но обращал свое внимание на слова, а не на смысл проповеди; казалось, раз и навсегда для него решено было, что истины никто сказать не может, тем более – епископ православной Церкви; но опытному ритору хотелось послушать красноречия такого мужа, о котором слава гремела повсюду, и которого дружбы искали самые цари.

Между тем, со словами невольно проникала в душу неверующего и самая истина: по крайней мере, Августин, не замечая того, сроднялся с нею, и хотя надлежало пройти ему еще долгий и болезненный путь обращения, но новый период духовной жизни уже начинался для него с этого именно времени. Ложь манихейства для него стала ясна.

К этому времени прибыла в Медиолан мать Августина, переплывшая море и протекшая долгий путь по суше для сына. Когда она услышала от него, что он более не манихей, хотя еще и не православный, то не показала удивления, как будто для нее это не было нечаянностью; впрочем, возрадовалась и удвоила молитвы к Господу, чтобы Он сказал, наконец, сыну ее: "Тебе глаголю, юноше, востани!" и встал бы сын ее, и начал говорить, и Господь отдал бы его матери. Она лучше Августина видела, как Господь совершает его обращение, и говорила сыну с необыкновенною уверенностью, что дотоле не умрет, пока он вполне не обратится к истинной вере. На св. Амвросия она взирала как на ангела Божия и приобрела взаимное уважение от него. Сам же Августин более всего желал сблизиться с Амвросием, чтобы подробнее побеседовать с ним о предметах, занимавших его душу; но, к сожалению, у святителя не было удобного для сего времени при множестве разнородных его занятий. Двери дома его ни для кого не были затворены; но, входя к нему свободно во всякое время, посетители часто удалялись, не смея прерывать или его занятий по управлению, или духовных его упражнений, или кратковременного отдыха после продолжительных трудов. Так было и с Августином. Неоднократно приходил он к св. Амвросию с целию воспользоваться удобным случаем для беседы, но заставал его или за делами просителей, или за чтением писания и глубоким, безмолвным размышлением и молитвою, и всякий раз с горестию возвращался домой. Тем прилежнее стал он слушать его в храме, по воскресным и праздничным дням, и мудрые беседы пастыря более и более рассеивали несправедливые предубеждения его против православной Церкви. Но Августин все еще колебался вступить в число членов ее.

В Медиолане до сих пор показывают комнатку, где молилась блаженная Моника, сад, где происходили все эти душевные волнения и где Августин был побежден Богом. Их будут показывать еще долго. Когда века, которые не щадят ничего, разорят до последнего камня этот дом, люди с умилением будут осматривать самое место.

Путешественники до сих пор посещают с умилением маленькую церковь в Медиолане, которая в то время служила для совершения таинства крещения, и которая еще теперь не вся разрушилась. Она тогда носила название Церкви святого Иоанна Крестителя. В этой церкви Августин крещен был св. Амвросием, епископом медиоланским.

Августин вышел преображенным из небольшого храма, где он получил св. крещение и в первый раз приобщился св. таин. Все его печальные воспоминания о прежних грехах рассеялись. Одно только чувство осталось в его душе: безмолвное созерцание милосердия Божия и дивных путей, которыми он был исторгнут из глубины порока.

Последние дни своей жизни блаженная Моника была полна радости, видя, в каком состоянии благочестия и усердия к Богу она оставляла Августина! Что бы почувствовала она, если бы могла впоследствии присутствовать при развитии его гения и той праведности, которой настоящая жизнь была только бледною зарей? Но Богу не угодно было даровать ей этого счастия, слишком совершенного для земной жизни: она должна была насладиться им в вечности.

Однажды вечером Августин с своею матерью сидели у окна, выходившего в маленький сад их дома. Они были одни, и Моника, которая тогда, по-видимому, находилась в совершенном здоровье, мало думала о том, что чрез 5 или 6 дней ее не будет в живых. Когда они сидели, опираясь на подоконник, под безоблачным, усеянным звездами небом, любуясь садом и морем, сладостная и торжественная тишина настраивала их мысли на священные предметы. Они разговаривали о царстве Божием и о том, как люди могут избавиться от земных искушений и похотей, оставляя их и занимая душу священными стремлениями. Мать и сын всецело возносили свои сердца к небу, мысленно и радостно предчувствовали тот час, когда верные войдут в радость Господа своего. "Сын мой, – сказала Моника, пред тем, как им расстаться, – насколько касается меня, то в этой жизни уже ничто не привлекает меня более. Что мне делать здесь, или чем мне быть здесь, я не знаю, так как для меня надежда на этот мир исчезла. Была лишь одна причина, почему мне хотелось подольше протянуть в этой жизни. Это именно то, чтобы мне увидеть тебя православным христианином, прежде чем умереть мне. Мой Бог даровал мне это в более обильной мере, так что я вижу тебя даже Его служителем, пренебрегающим всяким земным счастием. Что же мне делать здесь?"

Около пяти дней спустя после этого душевного разговора Моника была схвачена лихорадкой и впала в продолжительный обморок. Когда она очнулась, то увидела Августина и другого сына Навигия стоящими около ее постели и спросила:

– Где я?

Смотря на них, стоящих с немою грустью в сердце, она сказала:

– Похороните ли вы вашу мать здесь?

Навигий, зная, что ее желание было быть похороненною в одной и той же могиле с ее супругом Патрицием, сказал:

– Для тебя было бы лучше умереть дома.

Она, посмотрев сначала на него и затем на Августина, сказала:

– Смотри, что он говорит, – и затем прибавила: – Сыновья мои: похороните это тело, где вам угодно; не беспокойтесь об этом. Я прошу у вас одного только – поминайте меня, когда вы будете приступать к престолу Божию.

За несколько дней пред тем, когда Августина не было дома, она разговаривала со своими друзьями о пренебрежении к жизни и о благе смерти, и будучи спрошена, неужели она не боится оставить своего тела столь далеко от родины, ответила:

– Мне нет надобности бояться, что Он в конце мира забудет, откуда ему воскресить меня из мертвых.

На девятый день ее болезни, на 56 году от рождения, ее верная и благочестивая душа освободилась от своего смертного тела. Августину было тогда 33 года.

Он закрыл ей глаза в глубокой скорби, при чем потоками полились у него слезы. Мужественным усилием своей воли он подавил их в себе, чувствуя, что тут нечего было проливать слез. Мальчик Адеодат начал было громко плакать, но он остановлен был присутствовавшими, которые думали, что для людей с христианскими надеждами непристойно оплакивать такую блаженную смерть стонами и плачем, когда они знали, что для чад Божиих смерть есть великое рождение в жизнь искупления. Затем запели псалом: "Милость и суд воспою; Тебе, Господи, буду петь" (Пс. 100, 1). Августин скорбел тем более, что он находил для себя невозможным подавить в себе свою естественную скорбь, и подвергал себя такому суровому насилию, что ходил на похороны и возвратился с них, не проронив ни слезы. Не зная, как облегчить чувства своей подавляющей печали, он отправился в баню, так как ему сказали, что это разгонит его тоску; но и баня нисколько не облегчила его. Только ночной сон несколько освежил его.

По прошествии года печали Августин уехал в Африку; там, продав небольшое имущество, оставленное ему отцом, и раздав деньги бедным, он облек себя в черную рясу, препоясался ремнем и положил близ Тагаста начало той молитвенной жизни, исполненной лишений и послушания, о которой так давно мечтал. "Он провел там три года, – говорит его историк, – чуждый мирских забот, живя с товарищами для единого Бога, проводя время в посте, молитве и делах милосердия, размышляя день и ночь о тайнах христианской веры и сообщая присутствующим в беседах, а отсутствующим – в письмах чудные озарения истины, которые он получал от Бога во время молитвы". Он, впрочем, еще очень мало писал, он также избегал показываться в народе, особенно в городах, где был недостаток в священниках и епископах. Его имя было известно, и он боялся, чтобы с ним не случилось того же, что было с Амвросием и многими другими, которых народ принудил принять сан пресвитеров и епископов.

Но пробил час, в который Бог восхотел, чтобы этот светильник начал распространять свет, и все предосторожности оказались тщетными. Однажды, отправившись в Гиппону, влекомый желанием склонить к монашеской жизни одну великую душу, он вошел в храм помолиться. Литургию совершал тамошний епископ. Этот почтенный старец взошел на кафедру и между прочим начал жаловаться на тяжесть своих обязанностей и говорить о необходимости для него иметь помощником молодого священника. При этом слове все взоры обратились на Августина; толпа окружила его, привлекла к ногам епископа и громко и усердно начала просить старца посвятить его в священники. Молодой человек, не ожидавший подобного случая, зарыдал. "Люди, мало знавшие Августина, – говорит историк, – думая утешить его, говорили ему тихо, что хотя сан простого священника слишком низок для его достоинства, но он может служить ступенью к сану епископа". "Мысль, гораздо более возвышенная была причиною его слез, – прибавляет Поссидий. – Он вспоминал свою прошлую жизнь и плакал, думая об отчете, который должен будет отдать Богу, о высоком сане, который хотели возложить на него, и о душах, которые будут ему вверены".

Лишь только рукоположили его в священство, он решился, для избежания искушений, не оставлять рода жизни, который вел в Тагасте, и усугубить подвиги и самоуничижение. С разрешения епископа, он перевел в Гиппону сподвижников своего уединения, к ним присоединились еще другие, и он основал монастырь, который скоро сделался училищем святости; из него вышли многие знаменитые епископы Африки того времени. Подвизаясь с ними, Августин, подобно светилу, начал разливать свет истины, приобретенный им в пять лет, протекших со дня его обращения; онпроповедовал каждое воскресенье в гиппонской церкви, призывал еретиков к публичным беседам, распространял грамотность, писал сочинения. "Был всегда готов, – продолжает Поссидий, – как всенародно, так равно и частным образом, указывать путь ко спасению. Его сочинения и проповеди, – прибавляет он, – приводили христиан в невыразимый восторг. Его книги, которые, с помощью Божией благодати, быстро являлись в свет одна за другой, читались нарасхват еретиками и верными".

Старец-епископ торжествовал более всех, со слезами славил Бога, пославшего ему такого помощника, противился завистникам, которые приводили какой-то закон, по которому будто бы следовало запретить Августину проповедовать, смиренно улыбался тем, которые хотели внушить ему зависть и, боясь, чтобы другие Церкви не отняли у него деятельного помощника, скрывал его посвящение, в ожидании разрешения от первенствующего епископа Африки утвердить его на этом месте. Когда это разрешение было получено, между старцем и юношей произошел великодушный спор: епископ взошел на кафедру и посреди восторженных кликов толпы объявил свое намерение посвятить Августина в епископы. Августин отказывался со слезами, ссылаясь на законы Церкви, на обычаи своей родины и на свое недостоинство; несмотря на то, он был посвящен против воли, но всю жизнь сожалел о том и писал во всевозможных выражениях, что находил себя недостойным этого сана; он пользовался им только, чтобы с большим усердием и властью защищать и объяснять веру Христову.

Вот как был зажжен и поставлен этот светильник Церкви. После пятнадцати лет пороков и заблуждений, допущенных Богом, чтобы Августин глубже познал бессилие человеческого разума и еще большую немощь своего сердца, после пяти лет безмолвия, молитвы и глубокого изучения тайн веры, Августин вступал теперь на свое настоящее место, с высоты которого ему предстояло просвещать Церковь и мир.